С годами всё чаще вспоминаются родные места. И всё то, что связано с детством. В середине 50-х годов наша семья жила, как тогда говорили, в Шалаевской МТС. По одну сторону всегда накатанного до глянца шоссе стояли производственные постройки. Мастерская, гараж, склады. А дальше шла бесконечная ровная степь. По другую сторону, ближе к речке и крутому взгорью, с северной стороны располагался рабочий посёлок. Маленький по сравнению с соседними хуторами и сёлами, без дворов, без огородов, без деревьев.

          Мы жили в ещё крепком казачьем  курене на две комнаты с земляным полом и камышовой  крышей, но стены бревенчатые, тёплые, обмазанные толстым слоем глины. Таких куреней посреди посёлка стояло несколько. Назывались они «базковскими», так как при образовании МТС в 34-м году зимой по снегу их доставляли сюда тракторами из станицы Базковской, которая к тому времени уменьшилась  по населению. Отдельно от куреней стояла «пятихатка» - это бывшая панская конюшня,  приспособленная под жильё. И от неё уходила тропинка к шоссе на Верхне-Греково, до этого густонаселённого тогда села. По степи было около двух-трёх километров. На обратной стороне посёлка возвышался бывший господский дом под листовой кровлей, с резными наличниками окон и с деревянным широким крыльцом. Дом этот назывался директорским, жили в нём семьи директоров МТС, долго не задерживавшиеся тут: только прибыл новый директор, уже, глядишь, сняли с работы. Последний  директор до реорганизации МТС в 59-м году, явился из Москвы, поговаривали, что он управлял в столице ипподромом, а потом за какую-то провинность его «перебросили»  в село, на «укрепление» крестьянства.

       Директорский дом располагался в стороне к Шалаевке, чуть поодаль от него стоял разрушенный большой дом из красного кирпича. До войны в нём жили около 20 рабочих семей, потом, в период оккупации, его заняли немцы и румыны под казарму, а при отступлении взорвали.  О войне напомнили и развалины ещё одного кирпичного здания, в 42-м в нём располагался немецкий госпиталь. Оккупанты расчетливо уничтожили лучшие строения, оставив нетронутыми только землянки да старые курени с «пятихаткой».

        Жизнь в нашем посёлке шла размеренно, спокойно. Мужики не пьянствовали, как сейчас, и много работали, чтобы прокормить и одеть свои семьи. По праздникам собирались вместе и только тогда позволяли себе выпить, больше вспоминая за столом фронтовые эпизоды, не распуская языки о политике. Лишь однажды, когда под  гармошку  спели известную в ту пору песню «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех», прораб дядя Коля Шапошников взял да брякнул: «Румыны лучше нас  жили» Радист Жуков поддержал, отметив, что мадьяры тоже лучше жили. Тётя Шура Шапошникова, сама из казачек, нахмурила брови и строго приказала подвыпившим мужикам держать язык за зубами.

      Нам, поселковой детворе, было непонятно и интересно, почему какие-то румыны и мадьяры жили лучше наших родителей. Горячо пообсуждав этот вопрос. Мы пришли к выводу, что, видно, в тех странах люди от пуза ели кускового  сахара – рафинада, который нам перепадал лишь по большим праздникам. А вообще мы никому не завидовали, хотя детство наше и вправду было полуголодное, босоногое, бесштанное. Настоящий футбольный мяч из кожи я увидел лишь в десятилетнем возрасте и очень удивился, что бывают такие мячи.

         К хлебу отношение и взрослых и детей было самое уважительное. Хлеб  называли не хлебом, а «папкой». Мать, бывало, так и говорила: «Пойду, испеку папку». Или « сбегай в сельмаг за папкой». Рабочие МТС, садясь за стол обедать, тоже всегда уважительно говорили о хлебе и тоже называли его «папкой».  Помнится,  какое  у меня это вызывало удивление: ведь папками мы,  мальчишки называли своих отцов, а тут выходило, что и хлеб – «папка». С хлебом не пропадёшь, потому он каждому «папка», просто разъясняла тётя Зоя Норова, работавшая продавщицей в сельмаге. И кричала вслед: «Не урони «папку» из рук, а то плохо будет».

       Хлебом, вообще любыми продуктами в то время дорожили, стараясь не разбрасываться ничем. Военный  и послевоенный голод  приучил людей к бережливости. Лесистые балки, луговики, заросли тёрна, боярышника и шиповника кормили почти всех. Сколько народу тогда выжило на желудёвых лепёшках! Жёлуди вымачивали, толкли, пекли пышки. Сухие, чёрные, эти лепёшки после войны чуть не каждой семье спасенье. Из диких яблок и груш не только взвар – «кислое питьё», но тоже мука, пышки. А ещё корни «козелка» - белой моркови. Её накапывали мешками, сушили, томили и пекли небольшие круглые лепёшки «тошнотики».  Вкус понятный – он в названии. Но ели. Корни «солодика» вместо конфет и сахара. Ягоды боярышника – просто еда.  Мочёный тёрн – на зиму запас. Словом, хоть и небольшие наши лесистые балки, но спасибо им.

          Мы, родившие после войны, правда, не знали того голода, какой перенесли наши старшие братья и сёстры, но дарами природы щедро кормились и мы. Бывало с конца апреля, когда зеленеет трава и распустятся первые цветы, вплоть до глубокой осени, до последнего листопада срывали всё то, что можно было  скушать и не отравиться при этом. В самом посёлке детвора игры не затевала, день-деньской пропадала в степи, на лугах, возвращались домой лишь после заката. Матери обыкновенно не бранили нас, одобряя за самостоятельность. Самым оскорбительным ругательством тогда было, если тебя твои сверстники обзовут «маменьким сынком». Какая огромная разница между тем поколением и нынешним, которое никакой силой не оторвать от телевизора и маминого подола! Современная молодёжь не любит природу, зато любит комфортную жизнь.

        Я учился во втором классе, когда на 9 мая  в посёлок приехала концертная бригада. Этот день тогда был праздничным, но не выходным, однако нас отпустили со школы на концерт. Всё население уже собралось перед зданием МТС, где прямо в цеху соорудили площадку для артистов. Вначале, как водится, замполит выступил с речью об успехах, достигнутых рабочим коллективом в труде. Затем начался концерт. Куплеты Курочкина из уже ставшего знаменитым кинофильма «Свадьба с приданным» были исполнены под бурные аплодисменты. Но вот на сцену вышла статная  певица в красивом длинном платье из синего бархата. И сильным проникновенным голосом запела:

                     Ой, красивы над Волгой закаты,

                Ты меня провожала в солдаты,

                 Провожала. Руку жала, провожала,

 Стало так необычно тихо, что мурашки по спине пробежали. Когда певица в полной тишине, установившейся вокруг, даже кашлянуть никто не посмел, во второй раз взволнованно затянула: «Провожала, руку жала», уборщица  тётя Валя Удодова вдруг привстала со скамьи и заголосила навзрыд. Следом навернулись слёзы на глазах у многих женщин. Плакали горько, не стесняясь, выплакивая накопившуюся за долгие годы боль. Нет, не затянулись раны на сердцах людей, не забылась страшная война, навсегда унёсшая жизнь мужей, женихов, братьев. В каждой семье кто-то не вернулся с войны.

       Потрясённым этим случаем, каждый раз, когда я слышу где-либо эту, казалось бы,  незатейливую песню, то вспоминаю далёкий 57-й год, певицу в синем бархате и рыдающих поселковых женщин, по судьбе которых страшным, жестоким  катком прошлась одна из самых кровавых войн в истории человечества.

       Прежде в нашем краю не было даже клочка земли безымянного. Луг, выгон, бережок речки или озеро, родник, колодец, хлебное поле, овраг или курган – всё это имело своё имя и сохранилось в людской памяти. Скажем, старый дуб, чудом уцелевший у стены взорванного дома, звался Слезовым. Кто-то ведь плакал возле него. С ним действительно связана легенда. Сюда ходили прощаться парни с любимыми девушками перед призывом в Армию. А курган с северной стороны от посёлка именовался  «цыганским». Кочующие цыгане на нём всякий раз разбирали свой табор, живя неделю-другую и промышляя в округе гаданьем,   а то и просто кражами. Не любили наши люди цыган и боялись. Потом табор снимался и уходил, а жители окрестных хуторов подсчитывали убытки: у кого гусь исчез. У кого телёнка увели или велосипеда не стало.

        За синей лентой речки Большой, за зелёным лугом вздымалась самая высокая в округе гора Крутая. С этой горы далеко видать, всё – как на ладони. Бывало, взберёмся сюда ватагой, и такая красотища открывается нашим глазам, что слов не находится описать. А под горой родник с холодной  даже в июльскую жару водой.  А  скулы сводило, когда пьёшь её жадными глотками, так хотелось сильно  утолить жажду после беготни по луговым тропам.

         Запомнилось, что невдалеке от этого родника в землянке жил странный человек, высокого роста, плечистый, но худой, и звали его Фёдором. В посёлке поговаривали, что был он в прежней  своей жизни то ли попом, то ли монахом. В наши места пришёл неизвестно откуда, побродил по живописным окрестностям, отыскал этот родник, остановился и стал копать себе жилище – там,  где уже зияла широко лисья нора. Песчаные стены обложил камышом и кугой, получилась  относительно тёплая, сухая землянка. Все его пожитки умещались в холщовом мешке, да ещё баба Ульяна Волченко сподобила божьему страннику старый сундучок. Никого не трогал, не матерился, не сердился на наши детские насмешки, просто жил тихо и обособленно. Лишь изредка приходя в посёлок, но милостыню не просил. Продукты зарабатывал, помогая одиноким вдовам по хозяйству.   Да ещё с охотой откликался на просьбы колхозного  бригадира,  который за работу расплачивался с ним тоже продуктами.

        Однажды мы в его отсутствие забрались в землянку, и хотя  мы боялись, всё-таки решились из любопытства открыть сундучок.    На дне лежала потёртая солдатская фляжка и свёрток. В свёртке оказались несколько  потускневших медалей и, как сейчас помню, два ордена. Своим детским разумом мы тогда подумали, что не иначе у какого-либо фронтовика своровал и прячет подальше от людского глаза.

          А тайна раскрылась, когда в посёлке мужики и баба опять отмечали День Победы. Это было 9 мая 1958 года. Не знаю,  каким образом, но дядя Фёдор тоже оказался за праздничным столом, сидел скромно, к еде почти не дотрагивался, хотя, проявлял гостеприимство, его просили отведать и выпить. «А,   правда, что ты верующий? – спрашивали его сердобольные женщины. – Правда, что из попов?»

        Фёдор отмалчивался, но потом в разгар застолья всё же заговорил. Вот его история, какой она мне запомнилась тогда.

        «Школу я окончил перед самой войной. Десять классов в городе Воронеже. А тут как раз война началась, сразу в военкомат пошёл записаться добровольцем. Меня послали на ускоренные курсы артиллеристов. Через шесть месяцев надели лейтенантские петлицы  - и на фронт. Во время Сталинградской  битвы уже был командиром батареи в звании капитана. Потом принял участие в битве на Курской дуге.  Батарея удерживала одну высоту в районе Прохоровки. Нелегко нам пришлось. Немцы в то время были уже сильными вояками. Атака за атакой. Наши танки шли на таран. Железо на железо. Кругом танки горят, люди, как живые факелы, из них выскакивают, по земле катаются. Не поймёшь,  где свои, где немцы, всё перемешалось. Батарея, которая от нас справа стояла, умолкла. Видно, побили весь артиллерийский расчет. Тут «тигры» новой волной пошли, в клещи высоту взяли. Навстречу им десятка два наших «Т-34» из укрытия выскочили. Что тут началось. Такого я ещё на фронте не видывал. Адский огонь. Три «тигра» нашей батарее сразу удалось подбить. Но немцы нас уже засекли и открыли прямой наводкой убойную стрельбу. Ударили  так,  что от батареи ничего не осталось. Меня контузило,  я потерял сознание.                  Но ненадолго. Очнулся, вижу, вокруг разбитые орудия и побитые товарищи мои лежат. Гарь, огонь, дым,  взрываются ящики со снарядами. Жуткая, я скажу,  картина.  Приподнимаюсь, вижу, прямо на меня «тигр» движется. Ну, всё, думаю, конец. Взял в левую руку тяжёлую противотанковую гранату, правая-то не слушается, ранило её осколком, кровь течёт. А левой далеко не брошу, значит, и себя подорву вместе с танком. А мне всего двадцать лет и у меня в тот день, 12 июля 1943 года  день рождения. Надо же такое совпадение, и как неохота было смерть принимать в свой день рождения. Поверите ли, в те страшные секунды, когда рядом убитые товарищи лежат, и всё горит и плавиться, видимо что-то случилось с моим разумом. Вижу, женщина в белых покровах  распростёрла руки передо мной,  не даёт проклятому  «тигру» прорваться  к брустверу, за которым я лежал в крови. Откуда-то  появилась  во мне сила и уверенность, что это не конец, привстал я, бросил гранату в «тигра», под гусеницу угодил. Застрял он на том месте, в десяти шагах от бруствера завертелся волчком. Тут и наши танки  «Т-34» подоспели.

         Из госпиталя я снова на фронт попал зимой 44-го.  В  одном белорусском городке, только что освобождённом нашими, случайно зашёл в церковь, гляжу на икону, а на ней та самая женщина в белых покровах, которая меня под Прохоровкой спасла. Оказывается, это Матерь Божия. Я,  между прочим, тогда ещё об этом подумал, что чудо мне было  ниспослано  свыше.

        После войны пошёл в духовную академию на учёбу, окончил её в 49-м, получил приход на Луганщине. А потом власти храм закрыли, и пошёл я скитаться по белу свету. Верую ли я сейчас? Да, верую. Матерь Божия всегда перед глазами стоит»…

     …Давно уже нет родного посёлка. Угасать он стал, когда в 1959 году произошло закрытие МТС. Теперь уже ничего не напоминает о том далёком времени. Давно снесены хаты и курени, засыпалось и заросли травой поселковое озеро, где мы купались летом, а зимой катались на коньках по чистому, синему льду. Нет старого дуба Слезового. Только Крутая гора, такая же высокая и  величественная – не сдаётся   времени. И тот родник   течёт                    по-прежнему, который  назван в честь отца Фёдора  - Святым колодцем.

         А мне теперь всё кажется, что устояла Россия в ту кровавую войну не случайно. И благодаря самоотверженному подвигу таких людей как Фёдор, как наши отцы, тоже храбро воевавшие, как наши матери, надрывавшие жилы в неустанном труде. И благодаря Матери Божией, заступившейся за землю Русскую.

     В памяти людской ничего не должно стираться.

«Слава Труду» №1, 5января 2007 г.                         Виктор ФИЛЁВ.

                                                                                               с. Кашары.